Можно ли быть моделью если у тебя шрам

СъемкиЖизнь со шрамом:
Семь историй, оставшихся на теле

Интервью: Маргарита Вирова

Мы часто говорим об уникальных особенностях внешности и способах их восприятия, но шрамы — это отдельная тема. Они — свидетельство часто спрятанной, личной истории и напоминание о прошлом. Мы попросили семь девушек рассказать, как у них появились шрамы и как складывалась жизнь после этих очень непростых событий.

Катя Кермлин

соосновательница проекта Nimb

Семнадцать лет назад на меня напал незнакомый мужчина. Я получила девять ножевых ранений, пять из которых были очень серьёзными. Он фактически перерезал мне горло, вскрыл живот. То, что меня удалось спасти, — большая удача и доблесть медиков. От последующих операций тоже остались шрамы. За четыре месяца до нападения мне

удалили аппендикс, делал операцию заведующий хирургическим отделением — после неё остался очень маленький тоненький шов. Но я жаловалась: «Вот зачем он мне тут? Такой живот красивый был». А потом скорая меня ровно к этому хирургу привезла снова. Тогда мне всё зашивали как попало и ржали надо мной всё время: «Вот теперь не жалуешься?»

Мне сейчас кажется, что эта история повлияла на мою жизнь в лучшую сторону. У меня был очень короткий период паники на тему «как же теперь жить с этим всем?», который быстро закончился, потому что жить со шрамами намного круче, чем лежать в гробу например. В прошлом году в Лос-Анджелесе меня укусила оса, воспалилась половина ноги, дальше — скорая, остался шрам. Однажды я упала с лонгборда и прокусила губу, смотрела в зеркало и думала: «Блин, шрам останется». Дочь смеялась и говорила: «Камон, тебе пора перестать переживать из-за этого».

Очень важно сразу понять: что-то с этим сделать можно, а что-то нельзя — значит, и думать нечего. Я быстро поняла, что пластика не справится и никакого смысла в ней нет

Очень важно сразу понять: что-то с этим сделать можно, а что-то нельзя — значит, и думать нечего. Я быстро поняла, что пластика не справится и никакого смысла в ней нет. Даже если бы я очень хотела скрывать шрамы, вряд ли что-то из этого получилось. У меня всё в них: руки, шея, живот весь исполосован. Я никогда не скрывала их, купаюсь в открытом купальнике. Мои шрамы вызывают у людей любопытство — и это нормально. Я могу рассказывать всякие офигительные истории или интриговать. Чаще ничего не говорю — люди додумывают всякие автомобильные аварии или мистические происшествия.

Лена Кирюшина

диджитал-директор «ведомостей»

Мой шрам со мной с двух лет — он остался после ожога. Я не помню, как это случилось, знаю только то, что рассказали родители. Был выходной, мама ещё спала, а папа пошёл со мной готовить завтрак. Я стянула с плиты кофейник с закипающим кофе и вылила на себя. Бабушка учила родителей, что ожоги обязательно надо мазать подсолнечным маслом —

что они и сделали, потому что были в полном шоке. А этого делать категорически нельзя, сразу нужна только холодная вода. Из-за этого шрам на самом поражённом месте остался более глубоким. Потом были три месяца больниц, антибиотики и много чего ещё — говорят, врачи практически вытащили меня с того света, был поражён большой процент кожи. Родители чуть не развелись из-за этого, настолько они винили друг друга. В детстве меня дразнили словом «плешивая». Я помню, что переживала, но головой понимала, что те, кто дразнят, просто дураки. Потом в юности стало непросто появляться на пляже — казалось, что все на меня смотрят.

Когда мне было тринадцать лет, мама предложила сделать пластическую операцию и иссечь шрам на руке. Она очень винила себя, ей хотелось, чтобы дочка была идеальной. Я хоть и была уже достаточно взрослой, но думала — а вдруг очнусь после операции, а шрама уже нет, у меня ровное и красивое плечо. Но проснулась я в кровавой повязке и с болью. В итоге келоидный рубец вырос ещё сильнее и остался красным, не побелел — такое у меня свойство кожи, она предрасположена к рубцам. Операцию не стоило делать, особенно в том возрасте, но врачи не могли предсказать такого результата. Уже в более сознательном возрасте я ходила по врачам, искала любые способы избавиться от рубца, но сейчас решила, что пора остановиться.

Честно говоря, это очень серьёзный процесс, в котором я живу почти всю жизнь, — принять свой шрам как часть себя, как что-то, что делает меня только лучше и сильнее

Честно говоря, это очень серьёзный процесс, в котором я живу почти всю жизнь, — принять свой шрам как часть себя, как что-то, что делает меня только лучше и сильнее. Скоро уже год, как я начала ходить к психологу. Пришла я туда с совершенно другими проблемами, но история со шрамом и неприятием себя вылезла на поверхность достаточно быстро. Мы с психологом откопали ту сторону меня, которую я не хотела никому показывать: я представила её в виде грязного некрасивого горного козла с огромными закрученными рогами и длинной скомканной шерстью. А за этим козлом стояла девочка тринадцати лет, которую после операции в нужный момент не обняла мама. И ей тогда показалось, что весь мир отверг её. В тот день меня перевернуло по-настоящему — слёзы сложно было остановить. Но знаете, это нужно было пережить. Тогда, в кабинете психолога, я наконец сама смогла принять эту девочку. И понять, что никакой шрам не способен её испортить.

Дарья Мороз

актриса театра и кино

Шрам у меня появился так: в шестнадцатилетнем возрасте я попала в аварию на снегоходе. Да, мы были с мамой, и она погибла (несчастный случай произошёл в феврале 2000 года, снегоход с актрисой Мариной Левтовой, её дочерью и бизнесменом Михаилом Рудяком, который был за рулём, упал в овраг. Левтову спасти не удалось, Рудяк умер от осложнений, полученных после аварии, в 2007-м. —

Прим. ред.). Голова у меня была пробита в районе лба — как я теперь говорю, мне пробило третий глаз. Собственно, чтобы залатать черепушку, пришлось делать нейрохирургическую операцию. Обычно нейрохирурги делают шов по контуру волос, но я стала очень возмущаться и говорить, что я артистка и не могу заполучить шрам во весь лоб. Тогда они мне благородно сделали шов посреди головы, хотя это было не в их практике. Мы с папой завязали мне две маленькие косички в районе лба и ещё одну сзади, и мне сделали операцию.

Когда я блондинка и ношу длинные волосы, шрама вообще не видно, когда хожу с короткой стрижкой, как сейчас, то видно. В подростковом возрасте у меня ещё были какие-то комплексы по этому поводу, а сейчас я с ним уже сжилась. Всё-таки он со мной большую часть моей жизни. Я не обращаю на это внимания, в этом даже есть какой-то шарм. Окружающие могут даже не замечать шрамов, если ты с ними чувствуешь себя комфортно. Опять же со временем они становятся всё менее видны. Я до сих пор очень благодарна принимающему врачу, который шил мне лицо: я в полусознанке на него ругалась и просила зашивать мне глаз аккуратно. Это был очень приятный молодой врач, который, улыбаясь, всё мне прекрасно сделал.

Такие вещи, особенно в актёрской профессии, влияют разве что на самооценку. Я в последние шесть-семь лет совсем не парюсь на эту тему — наверное, это хорошо

Однажды, когда я снималась у своего папы, режиссёра Юрия Мороза, в фильме «Точка», я играла лысую героиню — это подразумевала её история. На лысине мой шов через всю голову был очень хорошо виден. Мы с художницей по гриму Таней Шмыковой подолгу его закрывали. Слои латекса мы аккуратно вкладывали в эту полосочку кожи, тонировали, потом опять накладывали латекс, чтобы голова была абсолютно ровной, как бильярдный шарик. Это занимало очень много времени. Но больше никаких особенных проблем у меня с этим шрамом не возникало. Такие вещи, особенно в актёрской профессии, влияют разве что на самооценку. Я в последние шесть-семь лет совсем не парюсь на эту тему — наверное, это хорошо.

Рита Кирпикова

редактор отдела культуры m24.ru

Свой ожог я получила в довольно бессознательном возрасте, года в два, кажется. Вижу это как сейчас: бегу по коридору, сворачиваю на кухню, вижу маму и бросаюсь к ней. У мамы в руках кастрюлька с яйцом вкрутую (наверное, для меня) и кипятком, который тут же проливается мне на плечо и грудь. Потом меня, видимо, как-то неправильно лечили: я помню,

как каждый день меня водили на перевязки и медсёстры отрывали бинты прямо с кожей. Это было гораздо больнее, чем кипяток. И поэтому на моём плече образовался келоидный рубец площадью с ладонь, при этом ужасно толстый — он постепенно растянулся, пока я росла.

Ожог надолго стал постоянной темой семейных разговоров. Расстроились все тогда, конечно, ужасно — вся семья, кроме меня. Мама ругала себя (совершенно напрасно), а бабушка обещала, что, когда я вырасту, мне сделают лазерную шлифовку, ведь я девочка и надо бы быть красивой везде. Я говорила: «Когда я вырасту, я сделаю на плече татуировку, раз кожа ничего не чувствует!» Чувствительность возвращается постепенно, кстати: сейчас, трогая себя за плечо, я хотя бы что-то ощущаю. Это интересно: один процент моей кожи живёт собственной тайной жизнью, что-то с ним происходит.

В школе часто спрашивали, что это такое, и это было довольно-таки тупо, но я упражнялась в остроумии в меру умственных сил — говорила, что это проказа, чума или сибирская язва

Мне никогда не приходило в голову, что со мной что-то не так. С тех пор как закончились перевязки, ожог не доставлял мне никаких неудобств. Правда, в школе часто спрашивали, что это такое, и это было довольно-таки тупо, но я упражнялась в остроумии в меру умственных сил — говорила, что это проказа, чума или сибирская язва. Татуировку я не сделала, потому что поняла, что мой ожог гораздо круче. Он кажется мне картой рельефа: немножко на Африку похож, немножко на Северную Америку с Мексикой. И ещё он, по-моему, очень секси. Кроме того — может быть, это прозвучит немного странно, — для меня это такой славный сувенир из детства. Ну было и было, почему бы это не запомнить.

Даша Евсеева

PR-директоР

Я родилась со сложным врождённым пороком сердца, поэтому неизвестно, сколько я могла бы прожить без операции. В детский сад меня не брали, моя мама, врач по профессии, с первых дней моей жизни посвящала почти всё свободное время моему лечению, папа постоянно работал, они частенько с братом жили без нас с мамой, пока мы были в

больницах. Только с возрастом начинаешь понимать, как на самом деле было тогда нелегко всей семье. В 1995 году я чудесным образом попала в список детей, отобранный Фондом дружбы Родиона Нахапетова, и меня успешно прооперировали американские хирурги. Вообще, конечно, это всё — настоящее чудо. Ситуация, в которой в 1995 году рядом с Зеленодольском, где я родилась и жила до семнадцати лет, оказывается команда лучших кардиологов планеты и именно мне достаётся этот «лотерейный билет», абсолютно киношная. Но помимо «чудесной» составляющей был ещё и кропотливый труд по реабилитации такого ребёнка. Спасибо моим родителям за это и Родиону Рафаиловичу, конечно, за возможность. Уверена, что я и сама должна когда-нибудь создать подобный фонд.

Сейчас я активно скупаю красивые блузы и платья с декольте, и друзья говорят, что это красиво. В детстве всегда носила футболки и кофты без вырезов, но понимаю почему: дети порой могут быть жестокими

В сознательном возрасте ты начинаешь понимать, что жизнь дала тебе ещё один шанс, значит, ты должен крепче за него держаться, должен быть сильнее и постоянно делать больше. Шрам для меня как тату, постоянное напоминание о том, что надо жить каждую секунду, что невозможностей нет. А ещё однажды моя подруга, музыкант из Австралии, рассказывала мне истории о традициях австралийских аборигенов, у которых до сих пор практикуется шрамирование и рисунки охрой на груди во время обрядов инициации или установления связи души с внешним миром. Узнав, что у меня ровно такой шрам, она была удивлена и ещё часа четыре объясняла мне его уникальность и важность.

Сейчас я активно скупаю красивые блузы и платья с декольте, и друзья говорят, что это красиво. В детстве всегда носила футболки и кофты без вырезов, но понимаю почему: дети порой могут быть жестокими. Хотя и тут мне повезло с друзьями — зная о наличии у меня шрама, никто никогда не докучал.

Таня Симакова

главный редактор The Village

В общественном сознании существует представление, что кесарево сечение — это такая привилегия, лёгкие роды для ленивых матерей. Я с подобной точкой зрения столкнулась уже после того, как попала в детскую поликлинику на первый осмотр ребёнка, потом оказалось, что такой взгляд весьма распространён даже среди пользователей фейсбука.

Высказывания в таком духе вызывают у меня недоумение и гнев: как будто полостная операция — это что-то приятное и безболезненное. Хотя всё кончилось хорошо, наверное, это был самый страшный опыт в моей жизни. У меня была непростая беременность, и врачи мне сразу сказали, что, как правило, в моём случае делают кесарево. Но одно дело знать, как всё будет, а другое — то, как это всё происходит на самом деле.

Такая операция редко проходит под общим наркозом: обычно это местная анестезия, при которой нижняя часть тела полностью парализована. Ты, находясь в полном сознании, ощущаешь, как ноги и живот постепенно теряют чувствительность, как тело выходит из-под контроля. Ты не можешь двигаться или как-либо повлиять на ситуацию, в которой решается вопрос жизни и смерти для тебя и твоего ребёнка. Мне казалось, я сойду с ума от ужаса, и чтобы как-то отвлечься, я вслушивалась в лязг инструментов и подборку русской попсы, которая негромко играла по радио в операционной.

Шрам после кесарева — это не какой-то манифест для меня, но мне не хочется с ним ничего делать. Да, шрам некрасивый, но именно этим он напоминает мне, что всё в жизни имеет свою цену и своё значение

У некоторых женщин шрама почти не видно, кто-то делает косметическую операцию или камуфляж с помощью татуировок. Мой шрам находится достаточно низко, его мало кто видит, но зато я его вижу и чувствую каждый день. Он некрасивый, с каким-то синеватым отливом, верхняя часть как будто шире нижней и чуть-чуть нависает над лобком. Наверное, это потому, что кожа много раз растягивалась и сжималась. Первые пару месяцев токсикоз был таким сильным, что я почти ничего не ела и похудела килограммов на десять или пятнадцать, просто ничего не могла проглотить. Но моё тело и то, каким оно было, позволило выжить мне и ребёнку. Если бы я была конвенционально стройной девчонкой с обложки, тогда, скорее всего, один из нас бы не справился. Шрам после кесарева — это не какой-то манифест для меня, но мне не хочется с ним ничего делать. Да, шрам некрасивый, но именно этим он напоминает мне, что всё в жизни имеет свою цену и своё значение.

Яна Мандрыкина

предприниматель

Шрам на ноге появился у меня очень эпохально: в свой день рождения, в центре своего собственного торжества, когда вокруг было около восьмидесяти человек, я оступилась на лестнице и сломала ногу. Потом мне сделали операцию, и с тех пор он со мной. Это не единственный шрам, у меня есть и другие. Шрам на лбу, например — это

история из детства. В Советском Союзе беседки в детских садах, в которых мы играли, делали по пояс бетонными. А я была подвижным ребёнком, и как-то, радостно бегая, упала и разбила себе голову так, что всё дошло до госпитализации. Тем не менее мои шрамы меня совершенно не беспокоят, и ничего негативного я в них не вижу.

За всю мою жизнь не было ни одного случая, когда мне пришлось бы испытать из-за шрамов неловкость или дискомфорт

За всю мою жизнь не было ни одного случая, когда мне пришлось бы испытать из-за шрамов неловкость или дискомфорт. Шрам на лбу забавно ассоциируется с Гарри Поттером, а тот, который на ноге, некоторые даже считают привлекательным. Сам факт их наличия мне не приходилось принимать или переживать — возможно, потому что у меня с детства их приличное количество, начиная с гигантского шрама после аппендицита. Конечно, сломанная нога — это довольно страшно, но оставшийся после операции шрам я считаю даже прикольным. Есть расхожая фраза, что шрамы украшают мужчину: думаю, что они могут украсить и женщину — хотя я понимаю, что есть люди, которые страдают от них.

Фотографии:

Люба Козорезова

Александр Карнюхин

Макияж:

Маша Ворслав

Фариза Родригес

Продюсер:

Катя Старостина

Вёрстка:

Даша Чертанова

Источник