Можно ли быть европейцем в россии

Игорь Юргенс. Что такое быть европейцем в современной России? (ВИДЕО)

25 мая 2015 г. состоялась встреча-диалог с президентом Института современного развития (ИНСОР), членом Комитета гражданских инициатив Игорем Юргенсом и членом Совета глобальной повестки по России Всемирного экономического форума Павлом Демидовым на тему «Что такое быть европейцем в современной России?». Это было второе мероприятие в рамках совместного проекта «Полит.ру» и Университета КГИ (Комитета гражданских инициатив) «КГИ: идеи и люди».

Вначале Игорь Юргенс и Павел Демидов кратко очертили проблематику встречи, а затем в дискуссию включились слушатели (как присутствующие, так и участвующие в онлайн-формате). Юргенс сразу отметил, что нынешнее мероприятие тематически тесно связано с предыдущей встречей с Евгением Гонтмахером, где речь шла о рабстве и свободе. «Для современной России, — сказал он, — европейская идентичность — это проблема ценностная, это понимание человека, его прав, его возможностей, его стремления к самореализации как к основной ценности европейского общественного устройства. Это понимание государства как партнерства, а не как машины, скрепленной людьми-винтиками или же огромной патриархальной семьи». Далее Юргенс привел несколько оппозиций, в рамках которых можно говорить о понятии «европейскости» в современной общественной дискуссии.

Во-первых, это оппозиция «институты — персоны» (или «система стимулов vs. люди вне институтов») как противопоставление «европейского» и «неевропейского». Во-вторых, это оппозиция идентичности и ценностей. Речь идет о случаях, когда «европейскость» выводится из фактической принадлежности к культуре с общими лингвистическими, религигиозными и этническими признаками, и когда она выводится из декларирования определенных ценностей. А также оппозиция между фактическим повседневным образом жизни и декларируемой идентичностью.

Павел Демидов, в свою очередь, тоже подчеркнул разницу между типичной европейской повседневностью россиян (в плане образа мыслей и стиля одежы) и формулированием своей идентичности как «русского» или «европейца». Также Демидов отметил, что когда возникает противопоставление «русских» «европейцам», обычно речь идет об очень упрощенной картине с жесткой альтернативой: либо мы особенные русские, либо неособенные европейцы. При такой постановке вопроса такой момент, что русские — это особые европейцы (наряду с любой другой европейской нацией, неизбежно обладающей своей спецификой) просто исключается.

Игорь Юргенс к выступлению на встрече Университета КГИ 25 мая 2015 г.:

Темой первой встречи в рамках нашего проекта был «человек как фактор развития: между свободой и рабством». Думаю, что нынешний наш разговор прямо продолжит ту беседу с Е. Ш. Гонтмахером. Потому что для современной России европейская идентичность — это проблема ценностная, это понимание человека, его прав, его возможностей, его стремления к самореализации как основной ценности общественного устройства. Это понимание государства как партнёрства, а не как машины, скреплённой людьми-винтиками, или же огромной патриархальной семьи. Как было сказано здесь месяц назад, радикальный пересмотр роли личности — это сейчас первый пункт повестки дня для будущей России. На языке образов его вполне можно определить как возвращение в Европу.

Не всегда тема стояла именно так. Когда Пушкин писал о «европейской России», он имел в виду Россию образованную, Россию культурную, читающую. Но ситуация с образованием за двести лет у нас значительно изменилась к лучшему. У нас с Европой (и шире, с Западом) общая литература, общий кинематограф, общая поп-культура, общие бытовые практики. А вот что касается практик социальных — здесь невозможно не видеть различия, то большие, то меньшие, но всегда значительные. Социальными же практиками личность формируется ничуть не меньше, чем культурным багажом.

Поэтому и сегодня тут мы не обсуждаем вопрос, европейцы ли нынешние россияне. Наверное, не все и не вполне европейцы. А говорим о судьбе русских европейцев, которые всегда были здесь особенным, обособленным социальным слоем.

Вообще говоря, европейцы — люди чрезвычайно жизнестойкие и способные к развитию в любых условиях. Готовые сочетать волю к экспансии с самоограничением, материальным и духовным. Европейцы в своё время колонизировали больше половины мира, исходили самые глухие углы земли. Где-то насаждали собственные ценности, где-то отвоевывали себе нишу в обществе. Где-то сохраняли европейскую идентичность, где-то образовывали новые нации, формировали современный Большой Запад. Но нигде не растворялись, не пропадали. Точно так же и в России — немцы-колонисты или польские дворяне, которых тысячами ссылали в русскую провинцию, от Поволжья до Дальнего Востока, интегрировались, осваивались на новых местах, однако европейства своего не теряли.

Но сейчас, понятно, речь не о пришлых российских европейцах, а о коренных. Из которых единственным настоящим, по слову того же Пушкина, было когда-то русское правительство. В этом есть преувеличение, но нет полной неправды. Образ мысли русского правительства в XIX веке был, как правило, вполне европейским. А вот образ его действий в отношении большинства населения — крайне самобытным. Ну так и британцы в Индии не пытались навязывать местным жителям свои идеалы. Они их эксплуатировали, грабили, говоря простым языком, а Европу хранили в сердце, как и русские императоры. Примечательно, что именно с главными европейцами на русском троне — Петром Великим и Екатериной Великой — связаны величайшие достижения в деле народного закрепощения, политического и экономического. Собственно, весь слой русских европейцев обеспечивался так или иначе за счёт параллельного существования двух Россий — России-Европы и России-неЕвропы. Весь слой, включая самых страстных врагов крепостничества и тирании.

Эта двойственность позволила Шпенглеру определить императорскую Россию как псевдоморфоз, как удушение самобытной, пусть и отсталой, цивилизации чуждыми для неё формами. На что, впрочем, ещё за сто лет до Шпенглера от лица самобытной цивилизации ответил Карамзин. «Благоразумно ли искать, что сыскано? Лучше ли б было русским не строить кораблей, не образовать регулярного войска, не заводить академий, фабрик, для того что всё это не русскими выдумано? Какой народ не перенимал у другого? И не должно ли сравняться, чтобы превзойти?.. Всё народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не славянами. Что хорошо для людей, то не может быть дурно и для русских, и что англичане или немцы изобрели для пользы, выгоды человека, то моё, ибо я человек!».

При Карамзине ещё не было понятия цивилизация в нынешнем виде; для нас, конечно, отождествление европейского и общечеловеческого выглядит архаикой. Но в подтверждение карамзинскому пафосу — та исключительная скорость, с которой русское высшее общество (имея в виду не только знать, но и, скажем так, интеллектуалов) «встроилось» в Европу и подключилось к общему европейскому делу: в международной политике, в естественных науках и так далее. Возможен ли был аналогичный и столь же успешный опыт где-нибудь в Восточной Азии? Вряд ли.

Впрочем, при всей справедливости слов Карамзина нужно ещё раз уточнить, что русские академии были открыты не всем, и русские фабрики работали не на всякое хозяйство.

Можно сказать, что и сегодня модель «двух Россий» воспроизводится в осовремененном виде, и сегодня страну разворачивают лицом к Востоку люди, которые в частной жизни остаются целиком обращены к Западу, и сегодня Россия продолжает быть пространством больших возможностей для пришлых европейцев если те оставляют свои европейские замашки в Шереметьеве. Модель эта, однако, ещё более неустойчива, чем в прежние времена, а кроме того, сама по себе крайне разрушительна. Об этом много говорилось, говорится, и, наверное, нет смысла повторять очевидные вещи.

Потому русский европеец, обдумывающий житьё здесь для себя, своей семьи, своего русского европейского народа на большую перспективу, прежде всего должен ответить себе на вопрос, является ли сама Россия исторически частью Европы, частью Запада, может ли она реализовать себя на европейском пути.

Два года назад мы с С. А. Куликом, моим коллегой по Институту современного развития, попытались ответить на этот вопрос в книге, которую назвали «Вечные спутники: Россия и Европа в меняющемся мире». Всех интересующихся деталями вопроса хочу отослать к этой работе, она выложена на сайте Института. А общий вывод виден по заглавию: да, Россия слишком крупное явление, она не вполне умещается в европейские мерки, но наши исторические пути неразрывно связаны именно с Европой; вся наша история развивается как своего рода диалог с ней.

Когда-то восточным славянам досталась самая неблагополучная часть Европы, её глубокая периферия — вдали от Средиземноморья, вдали от Гольфстрима, на холодных широтах. Академик Милов, крупнейший советский специалист по экономике русского средневековья, именно в этом видел главную причину европейского исторического раскола. «В силу различия природно-географических условий», писал Милов, «на протяжении тысячи лет одно и то же количество труда для Западной и Восточной Европы удовлетворяло не одно и то же количество потребностей индивида». В Восточной Европе потребности эти были существенно больше, а условия для их удовлетворения — существенно хуже.

Хроническая бедность, огромные пространства, слабые связи между регионами, постоянная борьба с климатом — в таких условиях неизбежен выбор между двумя сценариями: слабое, зависимое, исчезающее государство, развитие в качестве окраины чужих империй, либо государство сверхмощное, но существующее дорогой ценой для собственного народа. В домонгольское время можно видеть реализацию обоих этих сценариев. Московская Русь последовательно воплощала второй. На укрепление и защиту государства шли, по выражению Бердяева, «все силы и кровь народа». Для свободной творческой жизни этих сил почти не оставалось. В экономической и культурной гонке с Западной Европой мы были заведомыми аутсайдерами.

Политическое развитие Российского государства в XVI-XVII веках можно отчасти рассматривать как попытку выйти из этой гонки, изолировать себя от «европейского вызова». Но настоящей изоляции здесь не было и быть не могло. Показательны подсчёты Ключевского. В книге служилых родов конца XVII века, именном перечне русского дворянства, он насчитал треть фамилий русского происхождения, четверть — немецкого, ещё четверть — польско-литовского и шестую часть — татарского. Мощная инъекция западного духа последовала за присоединением Украины, которая долгое время находилась под польским культурным влиянием.

Однако немецкая кровь, латинский дух и греческое преемство сами по себе никак не могли решить проблем узкого внутреннего рынка, зачаточных внешнеэкономических связей, чиновничьего произвола. Первоначальное накопление капитала, становление капиталистического способа производства по голландскому или английскому пути у нас были просто невозможны. Как следствие, отставание в гонке всё увеличивалось.

А дальше случился петровский рывок. Для характеристики которого я снова прибегну к авторитету академика Милова. Который пишет, что «без принудительного труда сотен тысяч государственных и помещичьих крестьян, без постоянных своего рода «депортаций» в те или иные районы страны мастеров-металлургов, оружейников, каменщиков, купцов и т. п., наконец, без особого обширного государственного сектора экономики совершить это было бы просто невозможно». Сам Милов считает совершённое феноменальным — ведь в России «минимальный объем совокупного прибавочного продукта объективно создавал крайне неблагоприятные условия для формирования государственной надстройки». То есть, сила державной «крепкой руки» обеспечивалась тем, что государство выжимало из народа этой рукой ресурсы почти подчистую.

В ходе петровской модернизации вторая, неевропейская Россия была не просто обездолена — можно найти достаточно примеров обездоливания и в западноевропейской истории Нового времени. Она была окончательно и надолго обесправлена. Приближаясь к Европе, мы одновременно отдалялись от неё.

И всё более к Европе привязывались. К началу XIX века Россия становится постоянным и полноправным игроком на европейской внешнеполитической арене. Вплоть до 1917 года она исполняет эту (весьма обременительную) обязанность, участвует в коалициях, усмиряет бунты, наводит порядок далеко за своими пределами. Россия втягивается и в колониальный раздел мира; историю нашего противостояния с Англией в Центральной Азии можно изложить во многих томах; дальневосточная экспансия Российской империи стала причиной Русско-японской войны и спусковым крючком первой революции.

Мы не могли не взвалить на себя бремя великой европейской державы — но и нести его долго не могли. Слишком не по-европейски была организована наша внутренняя жизнь. Для её мирного, плавного переустройства по европейским образцам, на что были нацелены и «Великие реформы» Александра II, и действия Витте и Столыпина, нужны были огромные ресурсы. Именно эти ресурсы отнимало участие в европейской ярмарке державного тщеславия, которая разрешилась Первой мировой войной и последующим обвалом Российской империи.

Советский проект был, конечно, европейским по своим идейным корням. Но между мировыми войнами его реализация означала, скорее, обособление от Европы, особенно после отказа от лозунга немедленной мировой революции. Хотя никакая модернизация, в том числе сталинская, не могла состояться без партнёрства с мировыми лидерами. Пускай и ограниченного, и не всегда афишируемого.

А с 1945 года начинается почти полувековой опыт одновременного существования «двух Европ». Идейным, политическим и экономическим центром альтернативной Европы была Москва. Инициировавшая создание Варшавского договора (в списке участников которого исключительно европейские страны) и Совета экономической взаимопомощи (в который, кроме них, были допущены только Монголия, и, в конце 1970-х, Вьетнам). То есть, в нашем тысячелетнем диалоге мы поменялись местами.

Нельзя сказать, что новая система была абсолютно чужда нашим восточно- и центральноевропейским партнёрам. Всё-таки, мы выстраивали её совместно. Но, да, как только скрепы ослабли, она немедленно рассыпалась. Потому что вполне европейской по духу не была. Узурпация политических и экономических прав — вот что оказалось неприемлемо для Европы, которая сама по себе есть право и возможность.

Здесь, в России мы отторжения такой силы, столь широкого неприятия узурпации, вроде бы, не наблюдаем. Да и четверть века назад оно в России было, прямо скажем, не всеобъемлющим. Однако пороки системы ведь делают своё дело независимо от общественных настроений. Какие ограничители затормозили внутреннее развитие советского государства в брежневские годы? Что стало причиной поражения обеих наших модернизаций, петровской, разрешившейся 1917-м годом, и большевистской, окончательно похороненной в 1991-м? Ровно то же: отсутствие всеохватного гражданского общества, реальных политических свобод полноценного рынка.

История наших отношений с Западом в постсоветские годы до недавнего времени также была чередой попыток совместить «европейский выбор» и узурпацию. Справедливости ради, нужно сказать, что и встречное движение с той стороны было не однородным. Одни действительно стремились способствовать российской модернизации. Другим не было нужно ничего, кроме внешнеполитических уступок.

На таком фоне вырос, сформировался, пришёл в нынешнее состояние тип русского европейца. Его социальная природа в разные эпохи была разной. Но общий идейный базис, какие-то сквозные черты объединяют и «бояр-западников» XVII века, вроде Ордина-Нащокина, главы Посольского приказа, и либеральных прогрессистов времён последнего царствования, когда в России началась публичная политика, и прогрессистов нынешнего времени. Среди таких сквозных черт, прежде всего, признание верховенства закона над волей правителя, идея личного служения, антропоцентризм.

Также — ориентация на развитие, а не на простое воспроизводство, то есть, отказ от той традиционалистской установки, которую тысячу лет назад навязала нам наша жестокая русская природа. По выражению Георгия Федотова, «если москвич держал на своём хребте Россию, то русский европеец её строил».

Ещё одна черта — стремление к самопознанию прежде самоутверждения. Недаром именно с русских европейцев, с Татищева, Новикова, Карамзина начались исследование русской истории, публикация её письменных памятников.

Наконец, готовность и желание самостоятельно брать на себя ответственность. Собственно, европеизация России и вчера, и сегодня должна заключаться в создании институтов права и ответственности. В построении такого общественного и государственного здания, которое предполагает жизнь по-европейски.

То есть, мы возвращаемся к тезису того же Георгия Федотова, высказанному на исходе Второй мировой войны: «Ответить на вопрос о судьбе свободы в России почти то же, что решить, принадлежит ли Россия к кругу народов западной культуры; до такой степени понятие этой культуры и свободы совпадают в своем объеме».

Какова может быть современная программа русского европейца — и личная жизненная, и общая политическая? Пожалуй, она вполне укладывается в три коротких слова: «мир, труд, свобода». Мирное развитие вместо нагнетания внешних конфликтов, вместо войны, «холодной» или «горячей», вместо ввязывания в битву великих держав, которое похоронило Российскую империю и Советский Союз, а сейчас угрожает нынешней России. Создание условий для созидательной деятельности, для самораскрытия личности. Переустройство политического строя, без чего ни общество не оживёт, ни экономика не заработает, как мы могли убедиться во время так называемой «медведевской модернизации».

Вот с чем русский европеец пришёл к нынешнему рубежу русской истории.

https://komitetgi.ru/news/news/2264/

Источник